Каким видели Оренбург столетия назад?

Записки жандармского офицера (Оренбург, А.М. Поляков) и старые фотки Оренбурга. Подсмотрено у Таинственного Оренбуржья. 

«Мне так опротивела моя «политическая» служба в Тюмени, тем более что трехлетний срок моей «ссылки» в ней кончился, а охранники так много делали мне неприятностей, из коих последней, переполнившей чашу моего терпения, [стала] та, что они заставили меня арестовать даже ни в чем не повинного железнодорожного унтер-офицера Печенкина, который показался им подозрительным только потому, что, пользуясь отсутствием своего начальства, он часто переодевался в статское платье и с одним политическим вместе кутили, не зная, что один из них — жандарм, а другой — политический ссыльный. От всех этих гадостей я так испортил себе нервы, что решил написать частного характера слезное письмо, что строжайше воспрещалось, к начальнику штаба Гершельману с убедительнейшей просьбой меня из Тюмени убрать и перевести куда-либо на железную дорогу.

Гершельман внял моей просьбе и к великой моей радости в марте 1909 года я был, наконец, назначен в Оренбург начальником Илецкого жандармского отделения Ташкентской железной дороги.

Хотя Оренбург и показался мне пыльным и довольно грязным городом, тем не менее я был рад безмерно своему новому назначению. Ничего решительно общего не было, кроме общего мундира, в службе между жандармами железнодорожными и губернскими, и было обидно, что в обществе смешивали в одно обе эти категории.

Функции железнодорожных жандармов были чисто полицейские, а если и случалась на железных дорогах какая-либо «политика», то это было уже дело губернских жандармов. Одно время, когда еще я был в Туле, хотели было железнодорожным офицерам навязать производство дознаний политического характера, но из этого ничего не вышло. Были иногда у нас дознания по 108 статье Уголовного уложения, когда кто-нибудь спьяна оскорблял особу бывшего царя, но только этим дело и ограничилось.

Никаких агентов, филеров и шпиков у нас на Ташкентской железной дороге не было, да и незачем их было держать, так как если и была на ней «политика», то ее выносили за полосу отчуждения. На самой железной дороге ею, вероятно, никто не занимался; по крайней мере, даже и частным образом я о ней никогда не слыхал.

Отношения у нас, как между своими офицерами, так и со всеми служащими, были самые наилучшие; никаких недоразумений у нас почти не было; в случае, если таковые возникали, они улаживались взаимными уступками и компромиссами.

Наш начальник управления был чудесный человек, полковник Александр Александрович Бабкин, который начальником считался, так сказать, больше номинально, так как фактически управлением командовала его супруга, милая Евгения Федоровна, но на это у нас никто в претензии не был. Бабкин был человек вспыльчивый и горячий, но отходчивый и большой хлебосол.

Насколько он был добрый и порядочный, судите по такому факту: был у нас унтер-офицер Толстых, исполнявший обязанности каптенармуса, большой пьяница и скандалист. И вот однажды он так напился, что заперся в цейхгаузе, который вместе с канцелярией находился при квартире Бабкина, и стал дебоширить. На приказание Бабкина открыть дверь Толстых послал его к черту, а потом еще дальше, Бабкин вскипятился, хотел было ломать двери, и Толстых тоже не унимался, но в дело вступилась Евгения Федоровна: обоих успокоила, мужа увела в комнаты, а Толстых дала возможность в запертом цейхгаузе выспаться. Тем кончилось. Со стороны Толстых в те времена это было большим преступлением, и будь на месте Бабкина другой начальник управления, не миновать Толстых каторги, но благодаря мягкому сердцу Бабкина и уменью Евгении Федоровны понимать людей и обстоятельства, Толстых не только не был изгнан со службы, но как ни в чем не бывало продолжал служить и пьянствовать....»